Первым делом надо определиться: миф – это реальность. «Миф говорит только о происшедшем реально, о том, что себя в полной мере проявило» [Элиаде, 2001, с. 34]. Мало того, исследования первобытных обществ, в которых мифы являются «живыми», указывают на «четкую грань, различающую миф – «сказание истинное» и те рассказы и сказки, которые они относят к «сказаниям вымышленным»» [Элиаде, 2001, с. 36]. Таким образом, согласно современным научным представлениям о мифе, «это не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность» [Лосев, 1990, с. 396]. В чем секрет сочетания в мифе деформации действительности (см. 4.4) и сохранения ее в подлинности? Дело в том, что миф, «не желая ни раскрыть, ни ликвидировать понятие, его натурализует» [Барт, 2000а, с. 255]. Нас этот вопрос особенно интересует, т.к. мы постановили, что создание КГХ есть создание мифа. «Главный принцип мифа – превращение истории в природу. Отсюда понятно, почему в глазах потребителей мифа его интенция, адресная обращенность понятия могут оставаться явными и при этом казаться бескорыстными: тот интерес, ради которого высказывается мифическое слово, выражается в нем вполне открыто, но тут же застывает в природности; он прочитывается не как побуждение, а как причина» [Барт, 2000а, с. 255].

Таким образом, КГХ-миф ничего другого не раскрывает, кроме реальности. Значит ли это, что доминанта, применяемая нами в КГХ, не должна быть абстрактным понятием, но всегда хотя бы символом? Нет. На наш взгляд, реальны и понятия, если они существуют в сознании. Таким образом, в КГХ мы можем использовать смело доминанту «карельскости», если таковая существует в сознании потребителей мифа. Соответственно, если таковая не прочитывается, она не будет значима. Другой вопрос, что делать, если то или иное понятие существует в сознании – но не таким, каким мы его представляем себе и пытаемся выразить в КГХ. Например, мы, говоря слово «карельскость», пытаемся вызвать у потребителей зрительный образ бескрайних лесов на горушках, перемежающихся ламбушками. А на деле не получаем ничего, кроме деревянной архитектуры Кижского погоста да не имеющего визуального стереотипного изображения Валаама. Значит, реальность КГХ-мифа может быть «другой».

Размышляя о другой реальности КГХ-мифа, мы должны обратиться к понятию хоры [см. Ильин, 2001, с. 36-37, 239-249, 333-335]. «Хора представляет собой «некую «вещь», которая не имеет ничего общего с тем, чему она вроде бы «дает место», по сути ничего никогда не давая» [Деррида, 1998, с. 11]. Хора – это не пространство, но она представима как квазипространство. «Безмолвие, в глубине которого хора якобы называет свое имя (frenom, пред-имя), а на самом деле – только прозвище (surnom, сверх-имя), образованное от своего имени, – это возможно лишь своего рода речь или же ее потаенность: не более, чем бездонная глубина ночи, возвещающая грядущий день» [Деррида, 1998, с. 12]. Обращаясь к понятию хоры, мы показываем различие между структурализмом и постструктурализмом (постмодернизмом) в гуманитарно-географическом знании, но не определяем наши рассуждения как те или иные. Появление хоры в нашем исследовании индицирует необходимость обращения к логике, отличной от бинарной – «логики, отличающейся от логики логоса» [Деррида, 1998, с. 137]. Хоре нет определения – подобно тому, как и мы не можем и не стремимся найти однозначность в определении сущности КГХ. «Хора принимает все определения, чтобы дать им место, но она не получает ни одного собственного» [Деррида, 1998, с. 150]. Поэтому мы используем понятие хоры, чтобы объяснить, что «внешние» процессы проникают в КГХ повсюду, ставят под сомнение все ее постулаты, одновременно не нарушая их – все трансформации находятся на хоре. «Она «есть» не что иное, как итог или процесс того, что в настоящий момент запечатлелось «на» ней, на ее сюжет и именно на него, но она не есть сюжет или постоянная опора для всех этих интерпретаций, хотя, все же, она не сводится к ним. Просто этот излишек – ничто <...>. Такое отсутствие опоры, которое нельзя представить как отсутствующую опору или в отсутствие как опору, вызывает и сопротивляется всякой бинарной или диалектической оппозиции <...>. Если что-то имеет место или, согласно нашей идиоме, «данное» место, то давать место здесь не означает жест некоего дающего субъекта, основы или начала какой-то вещи, которую можно было бы кому-то дать» [Деррида, 1998, с. 150].

Совместимы ли хора и географическое пространство? Мы с уверенностью можем сказать, что хора совместима с пространством КГХ-мифа, а в каких сложных отношениях последнее (мета-пространство) находится с реальным географическим пространством мы уже показали (см. 4.5). Заметим только, что, скорее всего, это есть просто еще одна трансформация пространства. «Хора «хочет сказать»: место занято чем-то, страной, местом проживания, обозначенным местонахождением, рангом, постом, позицией, назначенной позицией, территорией или регионом. И в самом деле, хора всегда уже занята, даже как общее место, в ней что-то помещено, а следовательно, она отличается от того, что в ней занимает место» [Деррида, 1998, с. 161-162]. Обращаясь к хоре, мы трансформируем пространство, делая его теоретически сложнее; одновременно мы резко упрощаем его, выводя его и из сферы чувственного, и из сферы умопостигаемого. В силу этого, понятие хоры, будучи введенным в контекст географии отчасти теряет свое философское наполнение, приобретая смысл обоснования «географичности», специфики пространственного (и мета-пространственного) знания – особого контекста КГХ. КГХ как миф о пространстве оперирует реальностью, но Что это за реальность – есть вопрос «технический», неконцептуальный. Потому что хора – это всеобщее вместилище. Соответственно, и значение знака всегда непостоянно. Можно заметить, что «значение постоянно подвергается некоему семантическому соскальзыванию (или отсрочке), которое никогда не дает знаку <...> совпасть с собой в момент совершенного, безостановочного схватывания» [Норрис, 1995, с. 38-39]. Знак подвержен игре, как и пространство.

Таким образом, мы можем бесконечно препарировать пространство КГХ, придавая ему форму (ту или иную) или вовсе лишая его таковой. «Детерриториализация такого плана не исключает ретерриториализации, но полагает ее как сотворение новой, грядущей земли» [Делез, Гваттари, 1998, с. 115]. Благодаря особенностям пространств КГХ-мифов, философия становится геофилософией, а история – геоисторией [см. Делез, Гваттари, 1998]. Чем становится пространство географии после этого, вернее, что есть конечный итог всех трансформаций – ответить на этот вопрос призван следующий раздел.